Псковская обл., Локнянский р-н, Подберезинская вол. СП, д. Подберезье
Е. Булатова, А. Шевчук, Д. Ронжин
Дмитриева Наталья Степановна, 1912, 1 кл., местная
(см. также ПЛП 00-08-57-2)
#00:00:00-0#
На Пасху солнышко играет.
Отец инф-ки читал Библию.
Иисус Христос «с неба слез» бороться с Сатаной. У Сатаны большая сила. Самые главные молитвы: «Символ Веры» и «Воскресная».
Когда началась ВОВ, инф-ке во сне Господь велел трижды читать «Верую», иначе ей будет «тяжело от недоброй силы жить».
Молиться следует столько, сколько душа попросит. «Молись тайно, Господь тогда тебе подаст явно».
В Чистый Четверг Христос умывался, закрыл полотенцем грешное тело. В пятницу его повели на распятие, на Пасху Он воскрес: «Дух Святой с небёс каменья-то разворотил, и он вылез». Христос на Вознесение поднялся в небеса.
#00:06:12-1#
О конце света: пойдет царство на царство, «люд на люд», брат на сына, сын на отца, отец на сына; будет большое землетрясение, выживут немногие. На Сияновской горе затрубит в трубу Михаил-архангел, поднимет живых и мертвых; людей будет судить царь Енисей.
#00:07:37-2#
Есть книга черной магии и книга белой магии. В книге белой магии первая молитва «Отче наш», в книге черной магии – змеиный заговор. У брата инф-ки были книги черной и белой магии.
#00:09:00-2#
Инф-ка ходила к шептуну (колдуну) в село Павлово. Он спросил: «Что вы ходите? Мужа потеряли, или второго ищете?» Она ответила: «Первый муж в земельном отделе 13 лет (13 лет назад погиб), а второй – первым куском не наешься, а другим подавишься».
К нему пришла женщина, он грозился выколоть глаза сопернице (показывал отражение в воде: «Коли ему глаз!»), но Великолужская комендатура запретила ему колоть глаза. Он делал заклинание: снял крест, встал перед зеркалом, читал книгу черной магии; приходили кошка, собака и мертвец, нельзя было кричать.
Колдун помог вылечить скотинку, не взял с нее деньги, потому что они были последними.
Инф-ка хотела узнать, жив ли брат. Колдун сказал, что брат попал в «тесное место» и умер своей смертью; брат пропал без вести в ВОВ. Колдун сказал, что дочь инф-ки плачет и хочет повеситься; помог ей найти дорогу домой.
У дочери инф-ки выпадали волосы, не было месячных; инф-ка поехала в Бежаницы к бабе Дуне. Та сразу угадала ее горе. Инф-ка принесла самогонку (шептуны ее любят) и соль в белой тряпочке (соль нужно следует только в белой тряпочке). Колдунья шептала на соль: «Помяни ее, Господи, во Царствии небесном, прости, Господь, согрешения вольные и невольные!» Предсказала, что через три дня будет радость великая, по пути велела купить яйцо, дать его дочери с заговоренной солью и сказать: «Углю деревом не стоять, а болящей Зинаиде домой не лежать!» На третьи сутки дочь выздоровела. Баба Дуня из Бежаниц жила 105 лет.
#00:34:20-6#
Колдунья обернула волками свадебный поезд: волки набросились друг на друга, молодые погибли; недалеко от деревни жил мужчина с волчьей шерстью.
#00:35:10-9#
В рай попадают те, кто не грешил, а мы все грешные.
Грех человека убить, грех его обворовать.
#00:36:15-6#
Инф-ка пишет стихи.
Читает стихи собственного сочинения.
Лежу на диване, и так радиовце маленькое в розеточку вторнула – и слухаю… А оны пришли, говорять: «Бабушка, ты по зрению, - говорит – у нас первой группы, мы тебя пришли оформлять в дом престарелой, что ты одиночка». Я говорю: «Доченьки, я не хочу сейчас. Я хочу побыть». А я говорю: «А я вот слухаю радио, где какие передачи, – я говорю, – где война и шла, где что делалось, – я говорю, – это меня ынтересуеть. И кино, – я говорю, – это, я гляжу. Войну, – я говорю, – всегда…» И оны… Потом я говорю: «Вот, – я говорю – я, лежавшая, – говорю – и помню, - говорю, – как… Я вам расскажу, – я говорю, – как мужа провожала на фронт, как он мне что говорил, всю дорогу, потому что я, – говорю, – всё знаю». А они говорять: «Вот мы когда придем оформлять тебя после Нового Году, тогда, – говорит, – ты нам расскажешь, как ты мужа отправляла на фронт». Оны-то мне говорят, сидевши. (…) Вот эту песенку, я говорю, я сложила сАма.
(Ой, спойте нам, пожалуйста! – соб.) (…)
Чудный месяц плывет над рекою,
Необъятной ночной тишиной.
Белый камень стоить под горою,
Словно сторож могилы моёй.
Для кого и кому я всю жисть отдала?
Он забыл наши детские встречи,
Он навеки ушел от меня.
Он ушел, я с ребенком осталась,
Как засохлая вишня в саду.
Слезам горьким себя ослепила
И не вижу, куда я иду.
Я иду над крутым берегам,
Над мной волны речные шумят,
Месяц ясный им путь освещает,
О разлуке моёй говорять.
Когда месяц прикроется тучей
И не будет дорог освещать,
Завезуть меня в дом пристарелой,
Меня не будет никто поминать.
Я сижу под крутым берегами
В йету темно-осеннюю ночь.
Сердце биться мое перестанеть,
И нихто мне не может помочь.
Хоронить будут люди чужие,
Сознавая, что нету детей,
А в родных моих кровь оледенела,
Им к могилы не будет путей.
Хоронить будут люди чужие,
Что живущие рядом со мной.
И в гробницу земле придавая
За одиночество жизни моёй.
Вот, доченька…
(Это Вы сами сочинили, да? – соб.)
Сама.
(Это вот… вот, про Вашу жизнь, да? – соб.)
Да.
(А когда это Вы сочинили, давно? – соб.)
А уже… как в Латвию меня завезьли. В Латвии жИла я у брата. И там моя жизнь такая, что и не надо… Стала… стала, когда мене… когда мне не стало ничего, рубежи закрыли. Ну, и тогда я так, сидевши одна, думаю всякую… что есть, то и сочиняю. А потом ешшо было… Я под <нрзб> выходила, на этот… на крылечек, на улицу. (…)
И вот я там тоже. Часто я уходила в Березино, такая была большая, там, возле дому. А я-то видеть – не вижу, а дубиночка у меня была инвалидская. Не знаю теперь, где ее дели. И этой дубиночкой по тропочке цокаю дубиночкой, это где сделана тропка, это… как асфальтированная. И так и блужу. Вот я под это… там береза, вот подойду я под ей и слухаю. А там станция недалёко, близко. Слышу, как поезд идеть. Ну и вот, я выхожу, и от Березини от этой пройду дотуда, до самой-то до тропки, которая пойдеть кругом дома, опять ворачаюсь. Ну вот. Ну, вот и сочинила:
Часто я становилась под белой березой,
Слушать звуки на рельсах вагонных колёс.
Мои очи закрылись стабильно
От моих неугасаюшших слез.
Где ль иду я, за стенку руками держуся,
Чтобы мне на колючий забор не взойти.
Где же ты заблудила, родная, сверёдка(?),
Что тебе мне так долго нигде не найти?
Я тебя ожидаю стабильно:
Может, ты ко мне скоро незапно придёшь?
Для тебя все границы открыты,
И как нить, скрозь игольные уши пройдешь.
Может, ты меня встренишь незапно,
У домашних дверей ты увидишь,
Что я преврашшона в калеку.
Постарайся убрать поскорей.
Ты забрось за вольер мою грешную душу,
Чтобы я не мешала нигде.
Крематорные печки сожгуть мои старые кости
За моёй за нешшастной, бездетной и горькой судьбе.
Это тоже я складала сама. (…)
Доченька, моя жизнь с мужем только десять месяцев. И всё.
(А что потом случилось? – соб.)
А когда я вышла в 38-м году, его взяли у кадру. Я три месяца пожила, его взяли у кадру. И он пошел в кадру, я у свекрови носила ягоды, клюкву. Продавала по двенадцать копеек килограмм она бЫла. И я наносила на 350 рублей! Деньги свекровке подала, и она сыну малому – он был… кривой немного. Ну? И сабе на конверт не осталося. Вдруг приезжает муж в отпуск, попросился, что: «Я сильно соскучал, стою на посту, - говорить, – Хоть соби рукУ прострелить, соскучал без тебя. Попробуй меня с председателем сельсовета как-нибудь достать». Я к председателю сельсовета подошла, мы с ним сговорились, и он взял, написал, что дом сгорел, мать захватит живую или не… Вот такую ложную послали, и ён приезжает домой в 39-м году. Вот я осталась беременная вот этой дочки, которая пролежала у меня 24 года, прикована к койке. Вот я всё переживала. Вот, моя доченька, жись мне свою вспомянуть никак няльзя. Никак няльзя.
А потом брат у меня был. И он служил – пошел, вот я беременная осталась. И я провожу его, и он на меня и спрашиваеть: «Ты, Наташа, как сама себя чувствуешь?» А я говорю: «Я чувствую, что я не остануся так, потому что, - я говорю, – я никогда не видно, что хотела бы раз когда-то или с охотой молока». Кинуло на меня на молоко. А ён тогда говорить: «Ах, - говорит, - дурак я, что ехал в отпуск! Не надо, - говорить, - мне было ейхать, чтобы ты не была б беременная». А я говорю: «А ты чего, боишься, что, - я говорю, – не прокормить детей будеть?» Я вот так ему сразу отвечаю. А ён говорить: «Нет, я этого не боюсь. Я, - говорит, - только думаю, что вот я только-только отслужу, домой приду, и вот начнется, - говорить, - война. Начнется, - говорить, – война, первая пуля моя». Вот так и сказал.
(И так и вышло? – соб.)
И так и вышло.
(А откуда это он знал, как это вот он так чувствовал? – соб.)
А вот так вот кровь его предсказала. Говорить: «Меня возьмуть, и убьють. А тебе, - говорить, - ребенок свяжет (нрзб), – говорит, – лыком. А ты одна, р – говорить. – Пошли, - говорить, - партизанить, под одным кустом помирать стали б!» Вот потом он отправился, а война… ён ушел на фронт, его сра<зу>… война в двадцать второго июня? А ён когда с армии пришел, там он заряжал, это, какую-то пушку. И его в казенной части как вдарило вот в зубы, так ему верх и низ, девять зубов подряд так и выкатило вон. Десять суток его чайной ложки поили. Потом хотели зубы вставить, а ён соскучал, не стал дожидать, поехал домой. Приехал без зуб. И так стал жить в колхозе. А потом, когда война начАлась, всих взяли, а его не брали пока. Вот седьмого июля его отправляли. <Нрзб> с работы домой шестого июля, а уже тут повестки все, отправили на фронт людей. Потом приходит с работы домой, и так на окно обоперся, <нрзб>. А девочка, девять месяцев, уже начинала ходить, родИлася. В 40-м я ее родИла, ён в 39-м приехал, я осталась беременной, в 40-м я ее родИла, в октябре, третьего октября. ПокровОм. Да. Он пришел – и стал молчить, и она так бегаеть. А мне не терпИтся, я не могла терпеть, я, было, всегда говорила. Я говорю: «Яша, а чё ты молчишь? Ребенок кругом тебе бегаеть, а ты слова никакого не говоришь». А ён говорить… чё-то такое задумавши – это было шестого июля уже – а ён и говорят… можеть, ён и знал, что повестка уже пришёдши, да мне не говорил? Я не могу сказать. Он и говорить: «Жалко советской власти. Скоро, - говорит, - не будеть. И будем, - говорить, – её все жалеть и вспоминать,» - только это ответил. И поднЯлась большая-большая гроза. А изба – только купили, что ён пришел с армии, нет ничего, ни ложки, ни чашки. А с родителями он жить не стал: что я родИла девочку, десять дней прошло, а свякруха и проведать в больницу не пришла, мне её вырвали щипцам! Ну? Вот он не стал жить. Потом… вот, когда это… отправляеть… открылася гроза, потом перешла, и он говорить: «Наташа, затопляй, - говорить, - печк!у» <Нрзб> А на трудодни давали лён-долгунец, по трудодням, который можно собе прясть, давали. Раньше ж точевное ткали, а не торговое носили. Ну вот, говорить: «Наташа, затопляй печку! Гроза, – говорит, – уже на Троицу пошла, на Подберезье, сюды. Теперь, – говорить, – затопляй! А я, - говорить, – полежу со своим дитенком». Ложится впЕред – тут лён накидано, в угОл прикрыто ж где – чтоб ребенка не замочить. А тут пузыри, по полу вода текеть вся. Ну вот. Он лёг, вот так взял ей на рукУ, вот так, говорить: «Дитёночек мой!» - обняв. А не меня так… А я стала печку затоплять, потом так: «Ох!» – плакать мне. А ён: «Ты чего, – говорю, – с ума сходишь?» - на меня. Я говорю: «Так». Только печку не успела я затопить, бежить под окном невестка. Думаю, чего? Тетя Феня бежить. Прибегла, говорить… плачеть. А ён говорить: «Ты чего, Феня?» Говорить: «Яша, тобе повестка, – говорит, – справляться на фронт седьмого июля». Он тогда встал, и говорить: «Наташа, – говорит, – дай мне портянки, я, – говорит, – сандали сниму с ног, сапоги, – говорить, – одену». Стал вот портянки обёртывать, в сапог сажать, и говорить: «Куда, – говорить – я справляюсь? - а сам матом. – Куда, – говорит, – я справляюсь? Первая пуля, – говорить, – моя!» Сразу так, сам себе, как прорекал, как знал! Ну вот, отправился седьмого июля, а 22-го августа его уже убили. (…)
Я и помню, что… вы слушаете?
(Да, да, я тут. – соб.)
В сорок первом, седьмого июля
Провожала я мужа на фронт.
С моих рук взял дочурку родную
И навеки пошел из любимых ворот.
И вот(?) с ворот выходил на дорогу,
У него слезы катилися с глаз:
«Ты прошшай, моя малая крошка,
Мы с тобой расстаёмся на всю жизнь, навеки сейчас!»
Мы немного прошли с ним от дома,
Был направо крутой поворот,
Переправа реки нашей Локни –
По каналу плывущийся плот.
Он несет на руках свою дочку,
Проливается горькой слезой:
«Меня ждет там свинцовая первая пуля,
Я живой не вернуся домой».
А соседи слыхали печальные речи,
Подходили к нему, все прошшались вокруг:
«От его вы возьмите ребенка,
Он сейчас его пустит из рук».
(И (нрзб) его ноги крестом. Вот эти соседи так и кричали.)
Услыхали печальные речи,
Подходили прошшались вокруг:
«От его вы возьмите ребенка,
Он сейчас ей пустит(?) из рук».
Тут подходит невестка родная –
Она была ей крёстная мать –
От его ёна взяла ребенка,
Понесла тропинкой под гору отца провожать.
По головке она ее гладить,
Сама плачет, как крестная мать:
«Зародилась ты в горе большое, Зинуля,
Ты не будешь отца свого знать».
<Нрзб> мы спускались с ним рядом,
Он обнял меня правой рукой:
«Может быть, я, - говорит, - калекой вернуся,
Ожидай, – говорить, – меня (нрзб) домой.
Я служил, ты меня ожидала,
Ждала честно, о тебе рассказала мне моя родная мать.
В сороковом ноябре я к тебе возвратился,
А в сорок первом посмертно иду воевать».
Этым словом убил мою жизнь,
Не знала, что мне яму наказать.
Слёзы горькие очи закрыли,
Я безумно начала рыдать.
А паром уже к берегу близко причалил,
Мы с парома с йим тихо пошли.
Мы стояли минуту молчанья, как малые дети,
Но о вечной разлуке мы слова не нашли.
Он за реки посмотрел на родную на хату,
Она не была крышей покрыт,
Одни шпары(?) поставлены были,
Да гвоздям порешете(?) набит.
«Что поделать, не плачь, дорогая,
Ты меня йетым домой не вернешь.
Лишь здоровье свое потеряешь,
А себе к старости жизни нигде не найдешь.
На меня тебе вышлют мою похоронку,
Ты прольешь ее горькой слезой.
Смотреть будешь в слезах на родную дочурку,
А меня поминать будешь часто за вечно геройский покой».
Вот и пришли мы в соседнюю деревню.
Там встречались… там пришёдши его провожать.
Сестра Маня приехала из Ленинграда,
А из дома пришла его родная мать.
«Ах, куда же ты спешишься, сыночек родимый,
Мы бежали бегом, чтоб тебя… попрошшаться с тобой.
Может быть, это наши последние встречи,
Поминать будем вечно за вечный покой».
Распрощался со всим: и с родным, и с соседям,
По народу так быстро глядит.
А сошёдши с дороги, сидит близ(?) забора
Наша невестка родная, дочурку держит.
Он увидел – бегом побежал к ней прошшаться
И на руки ее приподнял.
Целовал ее ручки и ножки
И прощальное слово сказал:
«Ты прощай, моя малая крошка,
Ты прости меня, мой дитёнок родной!
Не по воле с тобой… я с вам расстаюся,
Нас разлучаеть великой, кровавой и долгой войной».
А меня взял за правую руку,
Попросил: «Ты меня проведи!»
Я и шла с ним тернистой тропиной,
А народ оставался взади.
Мы идём с йим с поселка дорогой,
Мои ноги в разлуку нейдут.
Сердце бьётся, как в дверь хто стучится:
Провожаю я мужа в последнюю путь.
А извозшик сидит впереди на повозке,
Кричит: «Яша, беги быстрей, догоняй, дорогой!
Неужели тебе одному это горе,
Что не расстаться с любимой женой?»
«Да сколько ль хошь, не иди, дорогая,
Расставаться мы будем сейчас,» –
Слезы горькие в очи закрыли,
А разлука стояла уже между нас.
Он обнял меня белым руками
И к груди он своей прижимал,
Целовал мне холодные губы в последне свиданье,
Сам за повозкой бегом побежал.
Он бегом побежал за повозкой,
И его посмотрела взади его след,
Руки белые к сердцу прижала,
Посмотрела – его уже нет.
Я стою у моста на дороге:
Можно жизнь покончить с собой.
Но и этого сделать тогда не решилась:
У меня народивши ребенок грудной.
Я вернулась дорогой обратной
И тернистой тропиной пошла,
В большою толпе у народа
Я дочурку родную нашла.
И её к себе взяла на руки,
Понесла на переезд своёй речки родной;
А соседи стоят на горе бли часовни,
Ожидали меня усе домой.
Но домой мне идти было очень трагично:
Хата не была крышей покрыт,
Одни шпары поставлены были,
Да гвоздям порешете(?) набит.
В ету ночь я в постель не ложилась,
Я пролилася горькой слезой;
Враг Стримовичи станцию бил без пошшады,
Приближался стабильно к нам вражеский бой.
Я шагов его больше в избе уж не слышу,
И ласканья дочурки родной.
Видно, мать зародила меня на великое горе,
Да во всю жизнь проживать мне несчастной вдовой.
Ох, ты мама-мама, мамуля моя дорогая,
Понапрасну на свет родила.
Лучше б маленькой крошкой меня схоронила,
Была б счастлива в жизни от Господа я.
Вот это я которое, когда провожала. (…)
#00:57:42-9#
Биография, воспоминания о ВОВ.
#01:06:10-5#
Вещий сон о смерти мужа.
#01:11:59-6#
Инф-ка ходила к Фене Болящей.
Женщина спросила Феню о муже, кот-й был на войне. Феня ответила: «Подожди, он с Богом неделенный». Мужа осудили на 25 лет, он погиб при попытке к бегству.
#01:20:22-8#
Феня научила инф-ку молитве: «Не ропщи на суровую долю…»
#01:23:00-0#
…Ветки наклонила
От ранних зорь до старых лет.
Скажи, какой нешшастной вьюгой
Сюда забросило мой след?
Мой след забросило на горе,
На одни упреки да на зло.
Мне Богом не данное счастье,
Но на трагедию везло.
Я всю трагедию прожила,
Болела сердцем и душой.
Родную дочку хоронила,
Навек осталася чужой.
Чужой осталася навеки,
Для меня крови родной нет.
А материнская бесследно
Покрыла мраком белый свет.
Шатаюсь я во темном мраке,
Не вижу неба, ни земли.
Бочка наполнена смолою.
И я киплю в ети смолы.
Киплю в смолы, не вижу края,
Как дождуся ль я, когда конец?
Святой иконы помолюся,
Возьми меня, Святой отец!
Возьми меня на свои руки,
Всё горе, слезы на виду;
Положь меня в сырую землю,
Я на жизнь вечную уйду.
Мне там и будет всё покойно,
Когда в земли буду лежать;
Могила скроется в бурьяне,
Меня не будут поминать.
За рубежом(?) меня зароют,
В песке под старой под сосной.
Одна кукушка прослезится
Цветушшей раннею весной.
Ты не суди, Христос-спаситель,
Что сложен прожитое мной.
Положь меня навек в могилу,
Земли придай за упокой.
Вот это я складала. (…)
#01:24:42-2#
Поет:
Под диким степям за Байкалом,
Где золыто роют горой,
Бродяга, судьбу проклинаю,
Ташшуся с сумой за плечом.
Бродяга судьбу проклинаю,
Ташшуся с сумой за плечом
И шел я густою тайгою,
Где пташки одне лишь поют.
Котёл меня сбоку тревожил,
Сухарики с ложками бьют.
Котел меня сбоку тревожил,
Сухарики с ложками бьют.
Шапчонка на мне арестная
И серой тюремной халат;
Рубашка на мне же плохая,
Из разных тюремных заплат.
Рубашка на мне же плохая,
Из разных тюремных заплат.
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбачию лодку берет,
Унылаю песню заводит,
Про родину что-то поет.
Унылаю песню заводит,
Про родину что-то поет.
Бродяга Байкал переехал –
Навстречу родимая мать.
– А, здравствуй, а, здравствуй, мамаша,
Здоров ли отец, хочу знать?
А, здравствуй, а, здравствуй, мамаша,
Здоров ли отец, хочу знать?
Отец твой давно уж в могилы,
Сырою землею зарыт.
А брат твой давно во Сибири,
Давно кандалами гремит.
А брат твой давно во Сибири,
Давно кандалами гремит.
– Из тесного сердца тревожно,
Явился я, видно, не в срок.
Скажите, не знаете ль, братья,
Где брат, где жена, где сынок?
Скажите, не знаете ль, братья,
Где брат, где жена, где сынок?
– Жена, твоя – сядь, отдохни-ка,
Наверно, уж раны болят.
– Скажите скорее всю правду!
Всю правду? Мужайся солдат!
Скажите скорее всю правду!
Всю правду? Мужайся солдат!
А мать помолиться Казанской
Старушка тогда же пошла.
Избита нагайкой казацкой,
До ночи едва дожила.
Избита нагайкой казацкой,
До дома едва дожила.
– А где же мой маленькой мальчик?
– Всю правду? Мужайся солдат:
Твой сын в Александровским парки
Был с дерева пулею снят.
#01:29:29-6#
Поет:
Соколовский хор
Был когда-то знаменит;
Соколовская гитара
До сих пор в ушах звенит.
Она пела под гитару:
– Мой милый друг, не забувай!
Если скучно будет дома,
Ты к нам почашше заезжай.
Если скучно будет дома,
Ты к нам почашше заезжай.
Но судьба распорядилась –
И судьба бувает зла –
Наша Зара простудилась
И, бедняга, умерла.
Наша Зара простудилась
И, бедняга, умерла.
Мы ее похоронили
На окраине близ глуши,
И никто теперь не скажет,
Что: Зара-Зара, попляши!
И никто теперь не скажет,
Что: Зара-Зара, попляши!
#01:31:08-1#
Это было давно, год примерно назад,
Вёз я девушку трактым почтовом.
И красива, бела, словно топыль, стройна,
И покрыта платочком шелковом.
Попросила она, чтоб я песню ей спел,
Я запел, но она зарыдала.
Вдруг жандарской разъезд
Перерезал нам путь,
Кони встали, она задрожала.
Перед смертью она прошептала едва:
Понапрас я с тюрьме и сбежала.